А потом все мысли развеялись перед красотой этой мелодии и этого танца.

– Пора! – точно гром, прогремел голос Мевураха.

И Мег снова оказалась рядом с Прогиноскесом, в биении громадного сердца, и провалилась в темноту его ока, навстречу…

Нет!

Ее охватило пламя. Мег почувствовала мощный рывок, нарушивший космический ритм, – искажение, диссонанс…

Девочка пыталась закричать – но не могла издать ни звука. Боль была так сильна, что казалось, она и секунды не выдержит; еще мгновение – и боль уничтожит ее.

Потом боль миновала, и Мег вновь ощутила биение херувимского сердца: торопливое и довольно неровное.

– Разве обязательно было делать так больно?

Страх и боль заставили ее говорить громко и сердито. Руки и ноги у нее мелко тряслись.

С Прогиноскесом, похоже, что-то было не так: сердце у него продолжало неровно колотиться. Мег почудилось, что она услышала его мысль:

– Мы чудом разминулись с эхтром.

Сама она дышала неглубоко и часто. Мег чувствовала, что она вся тут, что все ее атомы вновь собрались вместе, что это она, Мег; и все же, открыв глаза, она не увидела ничего, кроме странной, глубокой зеленоватой темноты. Она вслушивалась изо всех сил, и наконец сквозь ровное жужжание, похожее на треск сверчков в летнюю ночь, вроде бы расслышала – или скорее почувствовала – ровную, ритмичную пульсацию.

– Прого, где мы?

– В Иаде.

– Ты хочешь сказать, мы внутри Чарльза Уоллеса? В одной из его митохондрий?

– Да.

Это просто в голове не укладывалось!

– А что это за стук такой? Это сердце Чарльза Уоллеса?

Прогиноскес отрицательно шевельнулся внутри ее разума.

– Нет, это ритм Иады.

– А похоже на сердце…

– Мегги, мы сейчас живем не по земному времени: мы же внутри Иады. По времени фарандол один удар сердца Чарльза Уоллеса занимает лет десять.

Мег содрогнулась. Руки и ноги у нее по-прежнему тряслись и были как ватные. Она зажмурилась, пытаясь привыкнуть к этой темноте.

– Прого, я ничего не вижу!

– Тут, внутри, никто ничего не видит, Мег. Глаза здесь ни к чему.

Ее сердце колотилось испуганным контрапунктом к ритму самой митохондрии. Она даже почти не слушала, как Прогиноскес объясняет:

– Это то, что можно назвать «циркадным ритмом». Все живое нуждается в ритме, который…

– Прого! Мевурах! Я не могу двигаться!

Она ощутила присутствие Прогиноскеса в своих мыслях. Его собственные мысли заметно поуспокоились – херувим приходил в себя после того, что его так напугало и причинило ей такую боль.

– Мевурах с нами не пришел.

– Почему?

– Сейчас не время для глупых вопросов.

– Почему он глупый? Почему я ничего не вижу? Почему я не могу двигаться?

– Мег, прекрати паниковать, а не то я не смогу вникать вместе с тобой. И тогда мы не сможем ничем помочь друг другу.

Мег изо всех сил старалась успокоиться, но с каждым ударом сердца напряжение и страх лишь росли в ней. Как только может ее сердце биться так часто, если сердце Чарльза Уоллеса совершает один удар в десять лет?

– Время имеет не больше значения, чем размеры! – громко подумал ей Прогиноскес. – Все, что от тебя требуется, – это быть здесь и сейчас, в том моменте, который нам дан.

– Но ведь я же себя не чувствую! Я не я! Я теперь часть Чарльза Уоллеса!

– Мег. Тебе дано Имя, и это навеки.

– Но, Прого…

– Повторяй таблицу умножения.

– Ну вот и кто теперь говорит глупости?

– Мегги, это тебе поможет прийти в себя. Попробуй!

– Не могу!

Все мысли как будто окоченели. Она бы сейчас и до десяти досчитать не смогла.

– Сколько будет семью восемь?

– Пятьдесят шесть, – машинально ответила Мег.

– Сколько будет две трети умножить на пять седьмых?

В голове стремительно прояснялось.

– Десять двадцать первых.

– Какое следующее простое число после шестидесяти семи?

– Семьдесят один.

– Ну что, мы уже можем думать вместе? – чрезвычайно озабоченно спросил Прогиноскес.

Сосредоточенность херувима помогла Мег справиться с паникой.

– Да, все в порядке. А где Кальвин? Где мистер Дженкинс? И где этот… этот Спорос?

– Они все здесь. Ты скоро сможешь вникать вместе с ними. Но сперва нам надо выяснить, в чем состоит второе испытание.

– Выяснить? – Мег все еще туго соображала после пережитой боли и страха.

– Ну да, так же как мы выясняли, в чем состояло первое, – очень терпеливо объяснил херувим.

– В тот раз ты догадался, – сказала Мег. – А ты не знаешь, в чем состоит это?

– Я так думаю, оно как-то связано со Споросом.

– Но как?

– Это-то нам и предстоит выяснить.

– Значит, надо спешить! – Она с трудом сдерживала нетерпение.

– Мег, мне придется работать с тобой и мистером Дженкинсом одновременно. Поскольку он не сумеет допустить меня в свой разум так же свободно, как ты, мне понадобится твоя помощь. Взрослые фарандолы не разговаривают, как люди, они вникают.

– Как херувимы?

– Некоторые из Древних – да. У тех, кто помоложе, это больше похоже на то, что вы бы назвали телепатией. Впрочем, это не важно; главное, что мистер Дженкинс вообще не поймет, что такое вникание, и тебе придется ему помогать.

– Я попробую. Но тебе придется помогать мне, Прого.

– Протяни правую руку…

– Я ведь даже шевельнуться не могу!

– Это не важно. Мысленно протяни. Вникни ее. Вникни в то, что мистер Дженкинс стоит рядом с тобой и что ты берешь его за руку. Получилось?

– Я стараюсь…

– Ты чувствуешь его руку?

– Кажется, да. По крайней мере, я делаю вид, будто чувствую.

– Держись за нее. Крепко. Чтобы он знал, что ты здесь.

Ее рука, которая теперь была уже как бы и не ее, тем не менее переместилась привычным движением, и Мег показалось, что она чувствует слабое ответное прикосновение. Она попыталась мысленно обратиться к директору:

– Мистер Дженкинс, вы тут?

– Я… тут…

Это было похоже на эхо знакомого голоса, хриплого от меловой пыли; но Мег чувствовала, что они с мистером Дженкинсом теперь вместе.